Она не пригласила его к себе, но до дома шли медленно-медленно. Было тепло, падали редкие снежинки. Разговор с милой умной женщиной, разговор легкий, не смущающий, приносил облегчение, как будто он многие годы провел взаперти и только здесь, в этом городе, в этот день наконец был выпущен на свободу. И он был бесконечно благодарен Зое Ивановне, и знал, что будет благодарен ей до конца своих дней. Знал, но как-то пока не горевал, не задумывался, что больше с ней, вероятно, никогда уже не увидится.

В поезде он лег на верхнюю полку и чувствовал, что все еще улыбается, как бы продолжая разговаривать с нею. Он даже что-то мысленно досказывал ей и представлял, что она ему отвечает…

Под утро он уснул. Что-то видел во сне и проснулся оттого, что вспомнил. Вспомнил Зою Грошеву.

…Прямые непослушные волосы лезли на лоб, на глаза. Она защемляла их множеством заколок, но они упрямо выбивались из-под них. Она жестко приглаживала их двумя руками.

Однажды он застал ее, когда она выходила из туалета. У нее была гладко прилизанная голова. Но одна мокрая прядь все-таки выбилась на щеку. Девчонка с остервенением запихивала ее под остальную массу волос.

— Ну что ты расстраиваешься, — мимоходом сказал он. — Отрастут — не будут тебе портить жизнь. Зато цвет-то какой красивый! Ни у кого в школе такого нет.

Больше он ничего не мог вспомнить, как ни пытался. Только это. Но и это — царский подарок.

Он лежал, улыбался сам себе и знал, что жизнь его теперь пойдет совсем по-другому.

Повести

Ирен-коршун

И тут в дверь позвонили. Пришлось вставать, хотя Ирена была уверена, что это за подаянием. Кто еще может в такую рань. Да и звонок, как всегда в таких случаях, был робкий, недолгий…

Она надела халат, сунула ноги в тапки и, прихватив по дороге через кухню пару картофелин в мундире, пошла к дверям.

На крыльце стояла девушка в армейской форме, с рюкзаком за плечами.

— Вам кого? — опустив в карман руку с картофелинами, спросила Ирена.

— Ирену Афанасьевну, — сказала девушка. В утреннем свете хорошо просматривались все ее конопатинки на лице, неровный загар, светлые серые глаза под выгоревшими бровями.

— Я Ирена Афанасьевна. Вы насчет жилья?

— Нет, я к вам. Лично. — И протянула письмо, свернутое треугольником. Такие вот хитроумно сложенные треугольники теперь, в войну, пересылались даже по почте. Письмо было без штемпелей, но адрес написан Жениной рукой.

— Боже мой, так вы с фронта? — всполошилась Ирена. — Проходите, что же мы здесь. Проходите, проходите, — распахнула шире дверь.

Она провела гостью в залу. Помогла снять рюкзак, усадила на диван.

— У меня прохладно, хотите — раздевайтесь, хотите — нет. А я сейчас — минутку — оденусь и чай поставлю.

Когда она вернулась, гостья все так же, в шинели, сидела на диване и с любопытством рассматривала комнату.

— Сейчас чай вскипит, — приветливо сказала Ирена. — Согреетесь с дороги.

— Вы письмо прочитайте. Потом… — сказала гостья. «Потом», видимо, относилось к чаю.

— Да-да, я прочту, — Ирене не терпелось узнать, что пишет сын, тем более в письме, которое пришло, минуя военную цензуру. Может, пишет, где он стоит, в каком городе, может еще что…

— Простите, вас как звать?

— Августа. Да вы читайте, Женя все там пишет.

Фамильярное «Женя» резануло слух. Девушка, хотя и была без погон, сразу видно, не больше чем рядовая: слишком проста и молода. А Женя уже капитан.

Ирена вгляделась попристальней. Да, конечно, санитарка пли повариха. И вдруг — «Женя». Что это? Простая неотесанность или?..

— Да вы читайте, — как-то даже пригнулась от ее взгляда девушка, и сквозь пятнистый загар стал проступать тяжелый густой румянец. И по этому румянцу Ирена все поняла. Она быстро отошла к окну, развернула треугольник и стала читать.

«Дорогая мама, это письмо принесет тебе Августа, моя жена».

Строчки поползли по странице, не разобрать. Жена? Эта потная коротышка — его жена? Да как он смеет? Как у него рука не отсохла писать матери такое? Издеваются они, что ли, над ней? Люди на фронте сражаются, гибнут, а у нее… Муж разводится, сын женится. Мерзавцы, и ничего больше.

Она прикрыла глаза, чтобы немного успокоиться. Нельзя так, надо взять себя в руки, иначе сердце не выдержит. Наконец ей удалось снова разглядеть бороздки строк. «Мы с Августой ждем ребенка, и я думаю…»

В голове забухал тяжелый колокол. Ирена скомкала письмо и повернулась к этой… как ее… На лбу — черные пятна, бока расползлись в стороны. Настоящая тумба. Нет, не тумба — копна. Мятая, грязная копна, на которой валялся всякий, кому было не лень. Только глупый дурак Женька мог подумать, что это будет его ребенок. Сама-то она знает ли — чей, кто ее наградил?.. Выбрала себе папашу поудобнее, поглупее. Ведь Женька в этих вопросах еще щенок, что он понимает.

Девица, глядя на нее, стала подниматься со стула. На лбу у нее набухла синяя жила, нос вспотел. Живот нагло выпер на Ирену. Не собирается ли она здесь родить?

— Вот так сюрпризец мне с фронта, — осипшим голосом вроде как пропела Ирена. — Вот спасибо! Только об этом и мечтала, ночи не спала. Как же это вы придумали, так меня обрадовать? Вот спасибо. Великое вам спасибо. — Она, не соображая уже, что говорит, повторяла одно и то же на разные лады.

Потом ей вспоминалось, что она, кажется, даже поклонилась этой… потому что та уставилась на нее своими заплывшими глазками, открыв в испуге рот.

Ирена несла невесть что, а сама готова была на части разодрать эту… с ее нечесаными волосами, со всем ее немытым, пропахшим потом и мужчинами телом. Как только у нее духу хватило явиться сюда? Вот именно — сюда. К матери.

— Вон отсюда! — закричала Ирена, испугавшись, что сейчас вцепится в эту дрянь. — Сию же минуту — вон!

Та вскочила и ногой толкнула развязанный рюкзак. Из него покатились консервные банки. Она неуклюже ползала за ними, на ощупь собирая их, а сама не сводила с Ирены взгляда, как собака, ожидающая пинка.

А Ирена вдруг успокоилась. Господи, да что она